Воробушек в Замке

Она задрала голову и посмотрела вверх. Дом высился над нею – важный, чопорный, он надменно щурился на нее окнами. Она оробела, съежилась, как мокрый от дождя воробей на площади перед памятником полководцу.

Когда они с сестрой выступали с представлениями на улице, то к таким домам подходили, обязательно обувшись. Тряпичные тапочки носили с собой в мешке. Босоногих их могли прогнать местные аристократы. А так они благосклонно выслушивали их концерт. Правда, на порог не пускали. «Паркет боятся запачкать!» – шептала, хихикая, сестра Симона.

А сейчас такой вот дом – трехэтажный, с коваными решетками, с конюшнями, с выложенными булыжником дорожками – принадлежал ей.

В руках у нее был сверток – что-то завернутое в газету Le Figaro со статьей «Наш воробушек» и ее фотографией. Она знала, что нефотогенична, и поэтому лишь мельком смотрела на все новые и новые фотографии в газетах. А читала совсем плохо, по складам.

Она открыла дверь большим кованым ключом. Дверь чуть скрипнула. Она, невольно замирая, зашла внутрь. Дом она купила за 19 миллионов франков. Нанятый ею декоратор вчера закончил работы. Стены были обтянуты муаром цвета лаванды, куплена старинная мебель из вишневого дерева. Она захотела помпезную люстру со ста килограммами висюлек. Декоратор вздыхал, причитал, но, в конце концов, согласился. У нее действительно был ужасный вкус. Она одевалась, как клоун из шапито – во всяком случае, так шептались на приемах. Но стоило ей запеть… Все замирали, а затем лишь восклицали: «Божественная Пиаф!»

Она посмотрела на натертый до блеска паркет и принялась распаковывать сверток. Там оказались роликовые коньки.

«В таких замках обязательно есть фамильные привидения! – она, усевшись напол в коридоре, одела коньки. – Ничего, я их распугаю». И в следующую секунду с грохотом мчалась по коридорам своего дома, смеясь от счастья и горланя песенку из трущоб «Нет, жизнь не печальна».

Слово «папарацци» еще не было изобретено. До выхода «Сладкой жизни» Феллини (именно там присутствовал персонаж – фотограф Папараццо) оставалось еще 10 лет.

Наглых и готовых залезть в мусорный ящик, переворошить там все огрызки и мусор в поисках «сенсации» фотографов, снимающих знаменитостей через окно спальни, называли «моментальщиками». Их часто били. Кориолано Сантессо пообещали приличное вознаграждение за репортаж из особняка Эдит Пиаф. Это был молодой фотограф из провинции, он только недавно начал покорять Париж и рвался в бой. К тому же он был черняв, высок, строен, и главное – у него был маленький размер ноги. Редактор газеты знал, что Эдит не любит парней с большими ступнями. «Большая нога – маленький лоб!» – презрительно говорила она. Редактору она не нравилась. Бог смеется над французами! Безграмотная певичка с уголовным прошлым, не умеющая ни читать, ни писать. Ее специально тренируют, чтобы она правильно давала автографы! У нее была сотня мужчин, среди которых – люди самого низкого пошиба. Она уродлива. Ее жизненный путь был прочерчен и предопределен – жизнь в трущобах с сопливыми, замурзанными детьми и мужем-пьяницей. И тут – бац! Как по мановению волшебной палочки – восторженное внимание знати. От женихов, знаменитых актеров, всемирно известных певцов и спортсменов, нет отбоя! И все потому, что она сипит песенки трущоб? Увольте.

Говорят, она привлекает мужчин не обычайным развратом.

Сантессо должен снять то, что творится в ее доме во время вечеринки. Как он туда попадет – это его забота. Париж должен узнать, правду об этом «воробушке». Если Сантессо побьют или раскроют, что он фотограф, он не должен называть газету, на которую работает. Если не сможет с этим справиться, его всегда можно отправить назад в провинцию. «Моментальщиков» нынче полно.

Усадьба Эдит Пиаф тонула в зелени. Дом, который сперва показался огромным и важным, на деле был добродушным и веселым! Во всяком случае, стараниями Эдит он заискрился, засветился огоньками китайских фонариков и растерял всю свою чопорность, как джентльмен-аристократ, оказавшийся в веселом матросском кабачке под Рождество. И сам не заметил, как уже поет с матросами развеселые песни и пьет пиво!

Сантессо был потрясен. Где швейцар со списком гостей, где охрана? Он свободно вошел в этот шумный и заполненный гостями дом. И что за гости! На диване сидит старик в белом фартуке, попивает пиво из кружки и важно посасывает свой седой ус. Это местный зеленщик! В гостиной, поснимав пиджаки, играя бицепсами, шутя боксируют местный грузчик – огромный парень со сплюснутым носом, и известный боксер Марсель Сердан. А это кто заливисто хохочет? Эй, да это же девушки из заведения Мадам Сапж! Она их тоже пригласила!

Актеры, трубочисты, солдаты, полисмены, уличные жонглеры и проститутки – все сновали по дому, ели, пили, хохотали!

А где же хозяйка? Вот она. Ведет вереницу гостей за собой. Как гид в музее, правда, с фужером в руке, показывает дом. Сантессо увязывается за ними, совершенно обескураженный. А где же разврат, о котором говорил редактор? Он видит веселую, обаятельную, немного некрасивую женщину, которая сыплет шуточками и которую все, по видимому, любят. Но надо собраться и быть начеку. Еще не вечер. Эдит показывает свою гордость – ванную комнату, выложенную черной и розовой мозаикой. В ванную она напустила золотых рыбок: «Пусть я не буду купаться, но устрою моим рыбкам бассейн!»

Собравшиеся аплодируют. Она ведет гостей в спальню: «Посмотрите, какая огромная кровать!» Ее сестра Симона, смеясь, перебивает ее, рассказывает, что страсть к большим кроватям у Эдит появилась после того, как они три месяца вчетвером спали в хибаре на одной кровати: Эдит, ее муж Луи Малыш и Симона с их двухмесячной дочерью. «Эдит согревалась в объятиях Луи, – рассказывала Симона, – а у меня была Сесель. Я ложилась спать в толстом свитере, а ее прижимала прямо к телу. И так мы спали».

Эдит повела гостей дальше, скорчив гримасу сестре – дескать, зачем ужасы рассказываешь! Симона пожала плечами и, увидев, что молодой черноволосый парень ее заинтересованно слушает, неспешно прошла в гостиную и опустилась на диван. Наполнив бокал вином, она продолжала:

– Эдит было тогда семнадцать лет. Бедная девочка не представляла, что принесет с собой появление ребенка. Мы не знали даже, что молоко нужно кипятить, и давали его сырым. Споласкивали соску, подогревали молоко, клали в него сахар, потому что Эдит считала, что это питательно, это укрепляет, и так кормили ребенка. Когда мы шли на улицу, мы закутывали девочку и брали ее с собой. Она вообще всегда была с нами. Ни за что на свете Эдит не согласилась бы с ней расстаться. А потом малышка заболела.

Симона скорбно покачала головой: – Менингит. Если бы она выжила, то сделалась бы глупой. У нее и ее матери была бы не жизнь, а сплошная мука. У нас не было денег на похороны. Луи Малыш нигде не работал, как, впрочем, и все мужчины Эдит. Как только у нее завяжется с кем-либо роман – подлец тут же бросает работать и сидит на всем готовеньком. Так и он – нигде не работал и сбежал в самый ответственный момент. Эдит вынуждена была пойти на панель. Нужно было 50 франков! Всего 50, чтобы кюре взял под мышку гробик и отнес на кладбище. Она никогда не выходила на панель ни до этого, ни после. Хотя говорят про нее
разное.

Ей попался тогда хороший господин, они пошли в мотель, но он увидел на ее глазах слезы. А когда узнал, на что нужны деньги, то тут же выложил 50 монет и ничего не потребовал взамен.

Эдит тогда и думать забыла про Малыша Луи: «Когда любовь остывает, ее нужно или разогреть, или выбросить. Это не тот продукт, который хранится в прохладном месте».

Она с двенадцати лет работает на площадях и улицах Парижа. Обычно отец расстилал на мостовой драный ковер и демонстрировал зевакам трюки. А Эдит пела и показывала акробатические номера. В день зарабатывали около 300 франков, и этих денег хватало, чтобы оплачивать комнату в плохой гостинице, покупать новую одежду, когда старая распадалась от ветхости, и не испытывать недостатка в вине и консервах.

А потом нам встретился матрос. Смуглый, с красным помпоном на берете. Не знаю, был ли то ангел, который сжалился над нами. А может, демон из преисподней, который хотел испытать Эдит богатством – не станет ли она, получив деньги, заносчивой и неприступной стервой!? Ан нет! Она все такая же. Что он сделал? А вот что!

У нас был выходной, и мы, приодевшись, отправились гулять. За Эдит тогда ухаживало двое воров. Они предупреждали ее о появлении «фараонов», когда она пела в богатых кварталах, даже покупали ей ноты. В них она все равно ничего не понимала. Ей нравилось соперничество воров. Мы шли, болтали, и вдруг нас окликнули. Это был матросик в мешковатой белой форме.

...В гостиной послышался шквал аплодисментов. И потом низкий, с хрипотцой, голос Пиаф запел, заворковал под аккомпанемент рояля.

Симона прислушалась, усмехнулась и продолжила: – У него были серые насмешливые глаза. Он сказал, что слышал на бульваре Шапель, как поет Эдит, и хочет отблагодарить ее. Мы решили, что парень начнет флиртовать, но не тут-то было. Он достал из кармана ожерелье: «На, возьми. Это был подарок моей невесте, но она меня не дождалась. Тигриный глаз – тебе пойдет к платью!» А у Эдит тогда действительно было желто-коричневое платье. Матрос продолжил: «Из Австралии ей вез. Ты красиво пела! Как там… «Нет, жизнь не печальна». Начинаешь верить. Возьми. Эти камни приносят богатство. Так, во всяком случае, говорят. Погоди, ты когда родилась? В декабре? Вот-вот – подходит». И, сунув нам это ожерелье, усмехнувшись, быстро ушел. Но Эдит не ринулась его догонять и возвращать камни. Мало ли чудаков!

А камешки тигриного глаза имели красивую золотисто-желтую и золотисто-коричневую окраску и шелковистый отлив. Такие красивые! В жизни ничего красивее не видели. Мы, правда, подумывали их продать, но тут произошел следующий случай.

Через день мы пели на улице Труайон, и к нам подошел элегантный седой господин. Остановился и не сводил глаз с Эдит. Так пялился, что я подумала: «Как только она перестанет петь, он сделает ей предложение».

А он приблизился и сказал: «Не хотели бы Вы петь у меня?» И дал нам десять франков. Затем он оторвал уголок у своей газеты и написал адрес. Эдит отдала мне бумажку и сказала: «Смотри не потеряй, это может стоить целое состояние». Это был Луи Лепле, владелец знаменитого кабаре «Джернис» на улице Пьер-Шаррон. Этот клочок газеты решил судьбу Эдит. Началось ее восхождение к славе. Ты знаешь, она перед королевой пела! Сейчас американский боксер сватается, но он такой ревнивый! Придется отменять вечеринки, запретить людям ходить в гости. Отказывать друзьям, знакомым. А разве это правильно? Она же такой и осталась! Воробушком с площади.

А ожерелье она так после этого случая и не продала. Вот только неделю назад теребила на шее и порвала. Камешки разлетелись по всему дому. О! Вот один.

Симона, кряхтя, нагнулась, подняла камешек и сунула его в ладонь Сантессо: «Держи на счастье». И пошла в гостиную, помахивая рукой с пустым фужером.

Он еще долго сидел, задумчиво потягивая вино. Полированный тигровый глаз глядел на фотографа безразличным, холодным оком, словно спрашивая: «Ну что, решишься? Она же такая, как и ты. Сейчас ты тоже нищий. Но все может измениться. И для этого не обязательно порочить эту женщину».

Он встал. В доме было тихо. Вечеринка кончилась. Никто не поинтересовался, уходит он или остается. Скорее всего, просто не заметили. Гости разошлись, и никто не валялся пьяным на рояле, никто не бил зеркал.

Эдит спала в малюсенькой комнате консьержки. Дверь была приоткрыта. Она так и не заняла свою комнату с гигантской кроватью. Она осталась такой, как и была. Сантессо задумчиво постоял, глядя на нее, хотел было поправить одеяло, но не решился. Вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.

Фотоаппарат он выкинул в мусорный ящик. В редакцию Сантессо не вернулся.