Чехов Коллекция любви
В зябком октябрьском Петербурге как минимум в шести знатных домах шло небывалое соревнование. Готовились к встрече важного гостя! В гостевых комнатах топились камины, в постель клали грелки, бутылки с горячей водой. Знали, что ОН не любит холод. Писатель не выносил одиночества, писал рассказы, только если знал, что в соседней комнате кто-то находится. Желательно, чтобы этот кто-то вел себя как можно громче – пел, играл на фортепиано, разговаривал. Поэтому у Григоровичей дворник и печник, кряхтя и шаркая сапожищами по паркету, перетаскивали фортепиано в комнату по соседству. Туда же переселяли на несколько дней перепуганную и зардевшуюся от волнения дочку, которая умела музицировать. Готовились к приему Чехова. Не знали, у кого в этот раз ОН остановится...
В Москве Антон Павлович не пользовался такой славой. Для местной знати это был врач-литератор Антоша Чехонте. Его зачастую вызывали на дом, но не для того, чтобы прописал микстуру, а чтобы посмотреть на него, автора таких смешных рассказов. Но, встретившись с ним, осекались. Известен случай, когда его вызвал дворянин как врача, а когда Чехов пришел, тот открылся, что хотел бы прочесть ему свою пьесу.
Чехов стоически слушал 3 часа. Потом сказал, что пьеса имеет право быть. Она не хуже тысячи других. Нет того урода, который не нашел бы себе пары, и нет той чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя. За сим откланялся. Врачебной платы не взял: «За литературную критику денег не беру!»
Потом он вывел образ чиновника-писателя в смешном и язвительном рассказе...
У Чехова были насмешливые темные глаза. Благодаря пенсне и манере глядеть сквозь низ его стекол, несколько приподняв кверху голову, лицо Антона Павловича часто казалось суровым. Его боялись. Его языка и пуще того – пера. В Петербурге, наоборот, его боготворили читатели и приближенные и втайне надеялись, что писатель обессмертит их имя, выведя в пьесе.
Чехов приезжал в город по важному делу. В Императорском Александринском театре решили поставить «Чайку».
Надо сказать несколько слов о театре и актерах того времени. Сам Чехов в сердцах говорил: «Жаль русский театр – у наших господ актеров все есть, но не хватает одного только: воспитанности, интеллигентности. Они забывают, что театр – не портерная и не татарский ресторан…»
Но на петербургской императорской сцене, репертуар которой доселе составляли в основном пьесы, варьирующие на разные лады тему «любовного треугольника», начались перемены. Во-первых, изменился репертуар. Театр начал осторожно ставить «проблемные» пьесы. Не только те, на которые зритель приходит посмеяться или всплакнуть, но и такие, после которых он выходит, задумавшись. Во-вторых, это свежие лица. В Александринский императорский театр пришли молодые актеры.
Среди них – талантливейшая Вера Комиссаржевская, учившаяся у Станиславского.
Напудренному, обрюзгшему, развратному театру в шутовских панталонах с прорехой на заду влили новую горячую кровь.
Осенью 1896 года началась подготовка к постановке пьесы «Чайка». Чехов был на нескольких репетициях. Старые актеры и актрисы не понимали пьесу. Играли донельзя плохо. «Чайку» выбрала для свеого бенефиса комедийная актриса Левкеева. Но потом, сообразив, что смешного в сценарии ничего не будет и она не сможет «блеснуть», решила в пьесе не появляться вовсе. Остальные работали спустя рукава. Исключение составляла Вера Комиссаржевская, она играла Нину Заречную. У нее были огромные, чуть усталые, необычайной выразительности умные глаза и французский вздернутый носик.
«Она так играет Нину, словно была в моей душе, подслушала мои интонации. Какая тонкая, чуткая актриса, и какой свежий, жизненный у нее тон», – писал Чехов.
Вера слушала, как сплетничают о писателе актрисы в гримерке. О том, что Чехов более чем искушен в амурных делах... Вера, слышав это, сразу уходила. Антон Павлович, ломкий и хрупкий, как кузнечик, с непокорной шевелюрой, со взглядом ироничным и близоруким, не представлялся ей развратником, но в первую очередь Творцом, страдающим оттого, что его пьеса может провалиться! Человеком, который был колким, как еж, только для того, чтобы скрыть свою ранимость.
* * *
Антон Павлович был заядлым коллекционером. Во первых, он собирал марки. Тогда не было специальных альбомов, кляссер только-только изобрели в Англии, и он еще не вошел в серийное производство. Так что Чехов складывал марки в стопочки и связывал ниткой. Разнообразные зубцовки, бумага с водяными знаками, разные краски, в том числе флюоресцирующие.
И у него были марки со всего света. Его коллекция занимала награды на выставках филателистов! Во-вторых, он собирал садовые растения. У него была особая тетрадь «Сад», в которую он вносил сорта растений, которые закупал для своего участка на окраине Ялты. Только за один год он закупил 138 видов различных растений.
И было еще одно хобби. Оно появилось во время путешествия на Цейлон. Чехов остановился в припортовой гостинице Grand Oriental Hotel, одной из лучших в городе. Там познакомился с русским, который содержал бар при отеле. «Подумать только, – писал Чехов, – некий Палкин, эсквайр (вежливое обращение того времени, нечто вроде «мистера») чудно тут устроился! Он читал мои рассказы и высказал свое восхищение! Кроме того, Палкин подарил камень. Он уверяет, что это драгоценный, но, думается, с драгоценным он бы так просто не расстался».
Уже приехав в Россию, Чехов со свойственной ему педантичностью снес камень ювелиру, что бы тот осмотрел его, а потом засел за специальную литературу. Даже подписался на ежемесячник «Ювелирное дело». И узнал, что на Цейлоне шахты роют с помощью кирки и лопаты, породу поднимают наверх в корзинах, а затем промывают под струей воды или в ближайшей речке. Затем специальные люди пытаются найти в горсти камней долгожданную драгоценность. Палкин говорил, что такую драгоценность находят раз в 10 лет.
Камень оказался голубым сапфиром. Как утверждал старый ювелир, он является отличным защитником от завистников и ненавистников. Главное – почувствовать тепло от камня, а если веет холодом, то отказаться от него – продать! Чехов фыркнул, взглянул весело на ювелира: «Всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело». Но потом, приехавши домой, щупал, рассматривал сапфир. Камень цвета небес дышал, казалось бы, спокойствием, был словно создан для созерцания и умиротворения. И от него действительно тянуло теплом. Скептик Чехов счел это эффектом воспоминаний о Цейлоне – его жарких ночах. И начал… собирать камни. Каждый купленный или привезенный друзьями экземпляр он внимательно описывал и помещал под стекло на бархатное ложе. Он описывал не только вес, размер камня, но старался записать и легенды, связанные с ним.
* * *
С утра Чехов поехал на генеральную репетицию. Он сидел в ложе. Вере не было его видно, но она представляла его, теребящего нервно свою бородку, когда он вслушивается в речь запинающихся актеров, забывающих текст. Представляла, какой ужас охватывает его, чем дальше идет невыносимая игра, чем дольше уродуют его детище. Поэтому она выходила и обращалась к нему. И среди бесцветных реплик ее монолог пьянил, заставлял слушать, затаив дыханье: «Я – чайка...» Она говорила с болью, страстью, растерянностью, она жила жизнью героини Нины Заречной.
После репетиции Чехов вошел к ней в гримерку. Вера поняла, что он страдает от увиденного. Он пригласил ее кататься по городу. Было холодно, промозгло, но Вера вышла из театра и села в коляску. Чехов хотел ей что-то сказать и закашлялся, достал из кармана сложенный аккуратно платок и прижал к губам. Отвернулся, и плечи его сотрясались от кашля. Хотя он быстро спрятал платок, она заметила на нем красные пятна. Чахотка. Он, словно прочитав ее мысли, заговорил так, вроде бы и не было отвратительной репетиции и кровавых пятен, повел историю про то, как славяне против чахотки используют «кровавик» (или гематит) – темный, с металлическим блеском камень. Вычитал де в старинной книге. При обработке он окрашивает охлаждающую воду в кроваво-красный цвет, отсюда его название. Считается, что это камень с Голгофы и на него падали капли крови Христа. Так, его надо потолочь и выпить с вином. Но он, как доктор, решительно против такого лечения! Лучше ехать в Кисловодск и лечиться кислыми водами! Накрапывал мелкий дождь, и Чехов поднял верх у коляски. И сразу без перерыва, пылко и с горечью стал говорить о пьесе. То, что от труппы несет мертвечиной! Актеры играли плохо и глупо, и единственный живой человек – это она. Потом полез в карман и достал голубой камень. По его словам, этот камень проделал долгий путь, прежде чем очутиться в ее руке: «Почувствуйте, он теплый? Что скажете?»
Она сняла перчатку, сжала в ладони камень. «Он холоден, как подаяние!» – засмеялась она. Он тоже засмеялся. А потом резко придвинулся к ней и поцеловал. Она закрыла глаза и, кажется, почувствовала привкус крови на губах.
* * *
На следующий день газеты писали: «Пьеса шлепнулась и провалилась с треском. В театре было тяжелое напряжение недоумения и позора».
«Публика, наполнившая театр, чтобы приветствовать свою любимую комическую актрису, сразу почувствовала себя обманутой: бенефициантка не участвует, и в пьесе, как это уже обозначилось с первых слов, нет ничего смешного. Публика обиделась и жестоко отомстила. Co второго акта начались свистки, перекатывающийся по рядам хохот – казалось смешным, например, что Маша нюхает табак, а Нина Заречная закуталась в простыню, читая монолог Треплева; на сцене была растерянность – актеры были смущены поведением зрителей, сбились с тона, и даже Комиссаржевская не вытянула пьесу».
«Чехов не дождался конца представления. Ушел из театра, и никто не знал, куда».
... В письме к Немировичу-Данченко Антон Павлович признает, что первое представление имело «громадный неуспех»: «Театр дышал злобой, воздух сперся от ненависти, и я, по законам физики, вылетел из Петербурга, как бомба».
* * *
Вскоре Чехову пришла бандероль. От Веры.
«Мне жаль и непонятно, почему мы с Вами так мало говорили. Мне казалось, что когда я Вас увижу, то закидаю вопросами и сама скажу хоть что-нибудь. Не вышло. Вы словно «спеленутый». Знаете, это ужасно странно, но мне все время было хорошо с Вами. А в результате много у меня к Вам хорошего чувства, и Вы за него дайте мне одно – заберите свой подарок. Нет-нет, я возвращаю не потому, что исполнилась вдруг недоброжелательностью, но мне кажется, что этот камень нужнее Вам и должен быть у Вас. Вы, конечно, скажете, что это дикое суеверие, но будьте снисходительны к моим чудачествам: я прочла, что он помогает людям творческим и заставляет критиков замолчать…» – писала она.
Антон Павлович достал из бандероли сапфир. И – о чудо! Он, сперва прохладный, вдруг
P.S. После премьеры в Петербурге «Чайку» поставили на сцене МХАТа. По завершении первого акта в зале воцарилось молчание, и лишь спустя время раздались неистовые аплодисменты зрителей. Занавес раздвигался, и взволнованные актеры только успевали раскланиваться. По словам Станиславского, успех нарастал с каждым актом, и спектакль закончился триумфом. Чехову, который не был на премьере, была послана подробная телеграмма. «Чайка» стала Синей птицей, принесшей обновление русскому театру».
Эраст Гаврилов
август 2016 № 8 (49)
.
